|
|
|
       
| ||
| ||
| На начало | ||||||||||||||||
Наши баннеры 
|
Перекрёсток веры, надежды, ...(Начало в предыдущих номерах журнала) Политрук шел на поправку, раны заживали, затягиваясь розовой просвечивающей кожицей. Шум и боли в голове исчезли, правая рука уже двигалась, пальцы приобретали подвижность, чувствительность. Хорошие харчи позволяли набираться и сил физических, которые покинули было его в том последнем для него бою правее Бобруйска, когда их саперная рота наводила переправу через реку Березина. Карусель немецких бомбардировщиков с рассвета принялись за переправу, которую еле-еле смогли за короткую летнюю ночь навести саперы. Политрук в числе первых переправился на правый берег и уже оттуда руководил работой подчиненных. Командир и основной состав роты оставались еще там, то и дело латали разрушенные плети переправы, не прекращали работу даже во время бомбежек. Отходили остатки мотострелковой дивизии. Шли из-под Минска, с боями преодолевая каждый километр пути. Петр Панкратович Рогов, бывший секретарь партийного бюро колхоза, что под Минском, был призван в армию в первые дни войны и направлен политруком в саперную роту. Едва-едва успел познакомиться с командиром роты старшим лейтенантом Николаем Никитичем Мурашовым, как дивизия опять оставила старые позиции. Надо было срочно делать новые линии оборонительного рубежа, готовить укрытия для штаба. Солдаты роты помогали тыловым частям и тащили на себе орудия совместно с артиллеристами, перевозили часть боеприпасов и продовольствия. В роте даже не было оружия, за исключением командного состава. Рота все дальше и дальше уходила от родного дома, который, судя по обстановке, уже был под немцем. А там молодая жена, двое ребятишек. Как они, что с ними? Петр Панкратович помогал солдатам валить сосны, пилил, стоя на коленях, то, перекинув через себя лямку, волочил бревна по болотистой почве к реке. Солдаты роты, в большинстве своем из среднеазиатских республик, работали на износ, стоя по горло в воде, вязали бревна, крепили скобами, вгоняли столбы-сваи в речное дно. Во время бомбежек разбегались, прятались, и тогда политрук был вынужден бегать, собирать их по лесу, сгонять к переправе, заставлять опять и опять лезть в воду чинить очередной раз разрушенную часть настила. После того налета последние отходящие части перетащили на руках через переправу две пушки, и наступила тишина. Командир роты решил было переправляться и самим, как к реке выскочили на мотоциклах немцы. Политрук видел, как расстреливали безоружных солдат, как прыгали в воду и тут же тонули не умеющие плавать подчиненные, как кинулся на пулемет вооруженный пистолетом ротный Мурашов и тут же рухнул лицом в прибрежный песок. Потом огонь перекинулся и на этот берег, где находился Рогов с остатками, человек семь, роты. Немцы уже ехали по сохранившейся переправе сюда, на этот берег, строчили на ходу, а ноги как будто стали ватными, непослушными. Умом понимал, что надо спасаться, бежать в лесную чащу, укрыться за деревьями, а сил подняться не было. Он не был ранен, нет. Потом он и сам поймет, что это был страх, который парализовал и тело, и сознание. Однако в последний момент, когда мотоциклы остановились в метре от берега, а бревен дальше не было, Петр Петрович как очнулся, бросился к спасительному лесу. Сзади зарокотал пулемет. Казалось, все пули будут его. Но, видно, Бог миловал, и он успел проскочить открытый участок заболоченной низины, прижался к дереву. Перевел дыхание, огляделся вокруг. Тишина, как будто нет и не было стрельбы, не гибли люди, и он не бежал только что, не спасался от пуль, и смерть не преследовала его на этом берегу Березины. Видно было, как возвращались мотоциклисты на тот берег, как запылала облитая бензином переправа. Постоял, поискал глазами хотя бы кого-то из своих. Но нет, лес хранил молчание, лишь черный столб дыма рвался вверх над рекой. Решил вернуться к переправе, может, кто-то еще и остался в живых там? Пригнувшись, от дерева к дереву, от куста к кусту пробирался к тому месту, где несколько минут назад нужен был роте, армии, стране. А сейчас он вдруг потерял под собою ту опору, то основание, что давало ему силы и право быть нужным, необходимым кому-то. Что оправдывало его пребывание на этой войне. Ни свиста снаряда, ни его взрыва он так и не услышал, лишь перед глазами вдруг встала дыба земля. Откуда взялись солдатик и девушка, политрук не помнит, хотя и не единожды напрягал память, пытаясь воскресить у себя события того рокового дня. Но дальше столба земли был полный провал памяти. А потом была боль: страшная, доселе неведомая боль, от которой нельзя было ни спрятаться, ни освободиться. Разрывалась голова, мозги то ли не хотели находиться на своем месте, искали выхода, то ли черепная коробка сама решила избавиться от них, но боль была адской, с кругами, с искрами в глазах. Зато правый бок, правую руку не чувствовал совсем: как будто их и не было, а Рогов Петр Панкратович существовал отдельно от своих частей тела. – Кто ты? – над собой он видит молодое девичье лицо, но никак не может понять, где он, что с ним. Может, уже в раю, и это ангел? Да и голоса своего не слышит, хотя, кажется, кричит так, что от крика еще одной болью отдает в голове. – Пришел в себя? Вот и хорошо, а то я уже боялась, что так и не придете в сознание, – вот теперь он слышит, что говорит девушка. Но только не понимает, о ком идет речь: кто пришел в себя? кто был без сознания? У него просто болит голова, а так он все помнит. Ему так кажется, что помнит. – Азат, – девушка оборачивается куда-то в сторону. – Азат, он пришел в себя, очнулся, – и ее сухих, обветренных губ коснулась довольная улыбка. Рядом с девичьим лицом вырастает смуглое солдатское: этого красноармейца политрук уже где-то видел. Напрягает память и – о удача! Вспомнил! Именно с ним Петр Панкратович пилил последнюю сосну пилой-двухручкой, а потом вместе на лямках тащили ее к переправе. И вот только теперь он вспомнил все: и переправу, и фашистские самолеты, и командира роты, упавшего лицом в прибрежный песок, и столб вздыбившейся земли. – Ты кто? Где я? – разжать губы и произнести несколько слов оказалось не таким уж простым делом. – Я? Надя, Надежда Логинова, санинструктор батареи, – девушка говорила, а ее светлые, длинные волосы шевелились от дуновения ветра, и сама она казалась политруку летящим ангелом. – Наша батарея последней прошла по переправе, и я должна была уйти с ними. А старший лейтенант – сапер на том берегу – попросил посмотреть раненого солдатика. Вот я и задержалась, а тут и немцы на мотоциклах. А дальше вы знаете. – Что я знаю? – Рогову для восстановления всей картины боя чего-то не хватало, он пытался восстановить недостающие детали с помощью девчонки. – Я тебя не видел среди наших солдат. – Как вы могли видеть, если я была на том, а вы – на этом берегу? – удивилась Надежда. – Это я вас видела, как с пулемета стреляли, а вы бежали в лес. Еще молилась, чтобы успели добежать. И вы молодец – добежали. Во время беседы солдат молча сидел рядом, зажав между ног немецкий автомат. – А дальше что? Кто еще остался с роты? – Никого, – девушка обернулась за помощью к солдату. – Вот он, Азат, и то на этом берегу реки. Я чудом убереглась в воронке от бомбы. Остальные – кто в реке утонул, кого расстреляли. Я думала, вообще никого не останется после мотоциклистов, а тут, слава Богу, вас увидела, как вы возвращаетесь к реке. И тут взрыв. – Мне помнится, переправу подожгли? – Да. Подожгли. Но бензин выгорел, и огонь потух: бревна-то сырые. Вот я и перебралась. Я же плавать не умею, – стыдливо закончила Надя. Где-то высоко шумели деревья, голова опять стала раскалываться, и политрук в очередной раз то ли потерял сознание, то ли впал в забытье. Потом они шли, нет, шли солдат и девушка, а он, политрук саперной роты Рогов Петр Панкратович, лежал на плече своего подчиненного рядового Азата Исманалиева. Автомат и уже пустую медицинскую сумку несла девчонка. В нее, в сумку, они складывали выкопанную на полях картошку, чтобы в укромном месте разжечь маленький костерок, сварить в котелке, добавить туда собранные в лесу грибы, напоить этим отваром раненого, покушать самим и идти дальше. Несколько раз пытались найти в попадавшихся на пути деревнях доктора, но безрезультатно, пока не увидели купол церкви. – Пойдем туда, Азат, – они спрятались в густом саду под огромной ветвистой грушей. – Там помогут обязательно, – девушка устало махнула в сторону церкви. Истекший кровью, обессиленный, политрук не принимал участия в разговоре, только беспомощно водил глазами по сторонам, обреченно ждал решения своей участи. Ему уже было безразлично, что и как с ним будет. Затем в его сознании мелькали то поп, то доктор, то старушка в черном одеянии. Но всегда рядом находились девчонка и солдат. Когда бы он ни открывал глаза, приходя в себя, рядом оказывалась Надя. Она кормила его с ложечки, меняла повязки, даже уносила за ним ведро. Потом Азат стал помогать Петру Николаевичу выходить во двор, справлять нужду, когда стало легче, появилась хоть какая-то сила в теле. А теперь ему уже хорошо, раны заживают, и он сам способен ухаживать за собой. Три дня назад батюшка привел еврея, поселил тут же, в ногах у Рогова. Не очень разговорчивый, но известно, что его жену расстреляли немцы, а он сам с больными ребятишками нашел временное пристанище здесь, на заднем дворе церкви. У Нади тут же возникла идея идти к своим всем вместе. Так надежней, легче добыть пропитание, и, в случае чего, есть, кому оказать помощь. Рядовой Исманалиев во всем соглашается с санинструктором, как соглашается и с ним, политруком Роговым. Впрочем, он соглашается и с евреем, и с батюшкой. И даже со старушкой, что приносит поесть, он тоже соглашается, молча, с застывшей навсегда подобострастной улыбкой на лице, да неизменно кланяется, прижав руки к груди. Политрук привстал на локтях, обвел глазами помещение. Короткая летняя ночь заканчивалась. Сквозь щели в крыше и в дверях брезжил рассвет. Солнца еще не было, но темень уже растворялась, готовая уйти в небытие, уступая место дневному свету. Тихо. Все эти люди ждут его, политрука Рогова Петра Панкратовича, чтобы вместе идти за линию фронта. Возможно, с ними пойдет и вот этот еврей, что посапывает в ногах на досках, застеленных каким-то тряпьем. В свой последний приход доктор говорил ему о детях, сказал, что они хорошо идут на поправку, но надо еще денек-другой, чтобы детские организмы обрели прежнее, здоровое состояние, окрепли физически, поднабрались сил. Значит, и они идут. Там, за линией фронта свои, там закончатся мучения и страдания, неопределенность, там они вновь обретут значимость людей, не изгоев, как вот здесь, на оккупированной территории. Но туда надо дойти. И как? Кто даст гарантию, что эта толпа дойдет живой и невредимой? Вот, голова опять разболелась, но уже не от ран, а от мыслей. Рогов открыл глаза, снова обвел помещение. Вдоль стены на досках спит рядовой Исманалиев, за ним, голова к голове, свернувшись калачиком, лежит девчушка-санинструктор Надя Логинова. В первые дни скитаний, когда сознание в очередной раз вернулось, политрук спросил у солдата, заметив в его руках немецкий автомат: – Откуда у тебя оружие, солдат? Тот не ответил, только опустил голову, молча сидел, а за него говорила девушка.
Фашист разбросал ветки, за ноги вытащил раненого и хотел было уже расстрелять, взялся за автомат, но в этот момент рядовой Исманалиев топором сзади зарубил немца. Вот откуда оружие у солдата. Да-а, сложная штука жизнь. Кто бы мог подумать, что вот этот паренек, который и говорить-то по-русски хорошо не умеет, а поди ж ты… Рогов ворочался, не спалось. Мысли одна тяжелее другой менялись, кружились в голове, мешали уснуть. А вдруг, и правда Москва под немцем? А что будет с семьей, с детишками? Как и когда он сможет увидеть дочурку, сына, жену? И увидит ли с такого расстояния? А если дойдем благополучно, кто даст гарантию, что политрук Рогов доживет до победы?
Виктор Николаевич Бычков, г. Барнаул Продолжение следует  Наверх | |||||||||||||||
Оказывается, утром они напоролись на немцев. Уходили от погони обратно в лес, но с такой ношей шансов на спасение не было. Тогда Азат спрятал политрука под куст, укрыв его ветками, но немецкий солдат обнаружил его.
|
© Православный просветитель
2008-24 гг.