Утренняя служба в деревенской церкви начинается в половине восьмого утра.
Чтобы успевать вовремя, приходится
вставать рано. Правда, в летние дни и
нет особенного желания спать часов до
десяти. Яркое солнце, восходящее изза горизонта, проникает в окна, теплые
лучи пробиваются через шторы в спальню, пробуждают ото сна.
Выходишь за ворота. На небе – ни
облачка. Солнце еще не поднялось из-за
крыши дома, до середины дороги протянулась длинная тень, отбрасываемая стенами и крышей. Бывает, особенно в августовские дни, немного прохладно, по телу
пробегают мурашки. Воздух настолько
свежий, чистый, что вдыхаешь его глубоко и все не можешь насладиться. На тех
уголках земли, куда солнце уже проникло, блестят капли росы. Какое множество
красок переливается кругом в эти утренние минуты! Не хватает слов, чтобы описать их все, невозможно передать все то,
что чувствуешь. Сердце стучит, радуется.
Радость – вот самое верное слово, самое
точное, самое выразительное. И если все
это – земля, а не небо, то как, наверное,
над облаками, в Раю? Невозможно представить себя более счастливым, чем сейчас, да большего и не нужно.
Выходишь на вымощенную щебнем
дорогу, медленными шагами, неспешно,
идешь в церковь. Храм близко – вон, за
рябинами виднеются купола. А до службы еще минут двадцать. Пока идешь –
читаешь про себя четыре молитвы: «За
живых», «За усопших», «Символ Веры»,
«Отче наш».
«Отче наш» иногда перечитываешь по
нескольку раз, до того близки сердцу эти
слова. А почему бы и нет, если в них сосредоточено все самое дорогое, что есть у
человека? В этой молитве каждое слово
– не что иное, как любовь и благодать.
Тишина вокруг. Не слышно гула машин – трасса далеко. Идешь и слушаешь,
как ветер качает ветви деревьев, как переливаются голоса птиц. За церковью –
маленькая речка. Ее можно перешагнуть
двумя шагами, а если оступиться, упасть
с моста – вода не дойдет и до колен.
Вода не бурлит, не пенится, не ухает по
впадинам речного дна… ее еле слышно.
Но журчание настолько мелодично, что
сливается со всеми звуками: с пением
птиц и шумом ветра. Оно не заглушает
их, наоборот, делает более яркими, более
контрастными.
Те островки земли, куда подобралась
вода, густо поросли ветлами. Солнце пробивается сквозь сплетения их ветвей, и с
мостика видны тонкие-тонкие лучики.
Подходишь к храму. Трижды крестишься, поднимаешься по ступенькам
на крыльцо. На розовато-красную плитку
тоже выпала роса, оставив свой след и на
перилах. Солнце играет в нем всеми цветами радуги. На крыльце пока еще тень.
Стоишь, смотришь в дымчатую даль.
Впереди – школа для сельских ребят,
справа, на самом горизонте – лес, окрашенный в синевато-серые тона. Между
домами виднеется
дорога, присматриваешься – не
едет ли батюшка. Пройдет минут пять-семь, и
вдалеке мелькнет
автомобиль. Пропадет на какое-то
время, а потом выскочит из-за поворота, свернет на проселочную дорогу.
Спускаешься с крыльца.
– Благословите, батюшка!
Берешь из машины воду для Литургии, которую священник привозит из города: в деревне вода плохая, после нее
на ведрах остается известковый налет, да
и на вкус она неприятная. Так в любом
колодце или роднике в округе.
Матушка тем временем открывает
двери храма. Входишь в притвор, оттуда подойдешь к аналою в центральной части, поцелуешь икону праздника,
украшенную цветами, следом – в алтарь,
ставишь воду за северными вратами. Делаешь три коленных поклона и снова
просишь благословения у священника –
на службу в алтаре.
Храм как будто еще спит – окна небольшие, свет сквозь них проникает тонкими лучиками, все в полумраке. Пока
нет прихожан, или пришли один-два
человека, ходишь тихо, говоришь почти шепотом. Каждый шаг, каждый звук
голоса отдается гулким эхом, а в церкви – благодатная тишина, хочется ее послушать, насладиться ею. У пономаря в
алтаре – свои секреты, о которых не все
прихожане догадываются.
Перед началом Литургии включаешь
электрическую плитку, кладешь уголь,
ждешь, пока разогреется. Когда плитка
накалится докрасна, берешь уголь щипцами, переворачиваешь, кладешь в кадило. На него – ладан. Фимиам бывает
самый разный и по форме, и по запаху.
Бывают в виде комочков, в виде камешков, в виде песка… Ароматы: «Роза»,
«Ель», «Гиацинт», «Можжевельник»…
Открываешь коробочку с любым, кладешь на уголь. По алтарю расходится
ароматный дым.
На престоле семисвечник – семь лампад разных цветов. Никому, кроме священника, даже пономарю, нельзя прикасаться к престолу. Зажжешь свечу, подашь батюшке, а он уже ей затеплит лампады.
В храм стекаются люди. Матушка зажигает свечи, лампады перед иконами. Вот озаряются светом преподобный Серафим, преподобный Сергий, икона
Успения…
В середине храма, в цветах на аналое
лежит икона праздника, сбоку от нее –
пустой аналой, перед которым священник совершает таинство исповеди.
Около церкви устроена колокольня –
планка на двух столбах, на ней – четыре
колокола, разных по величине и высоте
звука. Звонаря в деревне нет, батюшка
научил звонить, и теперь перед началом
каждой службы спешишь к колокольне.
Отвяжешь веревку, которая тянется от
самого язычка колокола, протянешь ее
раза два, послушаешь звучание, а потом
уже звонишь попеременно двумя, так,
чтобы второй колокол сливался с четвертым, первый с третьим. Звуки сливаются в одно целое, составляя одну неразделимую мелодию, которую слышно в каждом дворе – что рядом, что на окраине
деревни.
Возвращаешься в храм, встаешь возле
жертвенника, где священник скоро начнет таинство проскомидии.
– Начнем потихоньку, – говорит батюшка, – Благословен Бог наш…
– Аминь, – отвечают с клироса.
Около получаса перед Литургией
читаются часы. Читаются особенно. В
середине службы, бывает, приходит прихожанин в храм и слушает, как с клироса разливаются голоса певчих: низкие
мужские и высокие женские. Часы – наоборот, читаются одним гласом, не «с
выражением», а однотонно. Для каждого
часа свой глас. Прочитаешь шестой час,
уступаешь место матушке, она читает
следующий, высоким голосом.
Алтарь к этому времени уже преобразился, сияет в огнях свеч и лампад. Все больше солнечных лучей проникает в окна, преображается все вокруг, оживает, готовится к предстоящему таинству. Часы заканчиваются…
Пономарь включает трехъярусное
паникадило, храм заливается светом.
Священник служит Литургию, а голоса
певчих перестают быть монотонными,
появляется множество звучаний и тонов.
Особенно ярко ощущается это, когда читаются Заповеди блаженства, где каждый гласный звук – множество разных нот,
как будто множество ручьев, сливающихся с гор в одну бурную реку.
Приходит время готовить теплоту –
«запивку» для причастников. Включаешь
электрический чайник, ждешь, пока забурлит вода, а из носика пойдет струя пара, берешь маленький железный чайничек, наливаешь на дно кагору и заливаешь кипятком. Бывает, кагор в алтаре
заканчивается, тогда подойдешь к церковной лавке и попросишь банку с вареньем. Достанешь ложкой сладкие ягоды смородины или клубники, размешаешь в кипятке, накроешь крышкой. У чайника свое место – на столике в притворе, рядом с шестью чашечками и алюминиевым подносом с просфорами.
Священник выходит из алтаря, держа
в руках Евангелие и алтарный престольный крест.
– Исповедники, подходите ближе…
Начинается таинство исповеди. После
молитв, произнесенных батюшкой, один
за другим подходят к аналою люди, священник накрывает их головы епитрахилью. Смолкают многозвучные голоса на
клиросе, и чей-то один тонкий голос в
одном тоне начинает произносить слова
молитв.
Исповедь – необычное таинство, непохожее на все другие. Человек-исповедник будто переходит из одного мира в другой: из мира греха, грязи, пошлости в мир чистоты, светлости, душевной радости. Этот второй мир, несомненно, лучше первого, но не просто перейти в него. Сложно, во-первых, от осознания низости своего поступка, от терзаний совести. Тяжело признаться в грехе священнику, тем более, если это грех не простой, такой, что, если он раскроется, все люди покажут на человека пальцем и скажут: «Грешник!».
Тот, кому хватает мужества признать
свою вину и открыть тайну греха перед
священником, после исповеди ощущает
непонятное чувство. Его уже не мучает
беспокойство о том, узнает кто-нибудь
о совершенном поступке или нет, его
перестает мучить совесть, исчезает страх.
Грешник отрывается от земли, он поднимается в небо, все земное перестает его
волновать, он с высоты смотрит на людские поступки, и они для него обретают
иной смысл.
Тот, кого до исповеди мучила совесть
и кто не рассказал о своем грехе священнику, после исповеди будет ощущать еще большие терзания и мучения. Он скрыл
грех, он не перешел в новый мир, хотя
мостик уже был проложен.
– Все? – спросит священник.
Человек замнется. Он стоит на хрупком мосту, а этот мост раскачивает ветром. Хочется перейти на другой берег,
до него осталась половина пути, а думаешь: «Вдруг я упаду?». Дорога назад
кажется надежнее. «Идти, или вернуться?» – тот, у кого воля сильная, выберет
первое, шагнет вперед, а тот, у кого воли
нет, – повернет назад.
– Все, – ответит он.
Батюшка снимет епитрахиль, грешник
приложится к Евангелию и кресту, а потом отойдет. Отойдет, мучимый совестью. Слезы будут подступать к его глазам,
руки будут дрожать. Он не поднялся в
небо, он остался на грешной земле.
Исповедники сделают перед алтарем
три коленных поклона. Священник выйдет из царских врат, держа в руках чашу
с Телом и Кровью Христа.
– Те, – скажет он, – кто готовился к
таинству Причастия, кого священник
допустил на исповеди, выслушайте слова молитвы и мысленно повторяйте за
мной…
«Верую, Господи, и исповедую, яко
Ты еси воистину Христос…» – пономарь
помнит всю молитву наизусть. Столько
разных чувств в этой молитве Иоанна
Златоуста, как она радует слух!
Встаешь по левую руку священника,
помогая причащать прихожан, которые
после приобщения к таинству идут в
притвор запивать Причастие теплотой.
Священник прочтет проповедь, напомнит, когда следующая служба, и прихожане расходятся по домам. Певчие
убирают служебники и тоже, прощаясь с
батюшкой, уходят. А у тебя еще не вся
работа закончена. Войдешь в алтарь, подвинешь ближе к себе аналой, раскроешь
служебник. Начнешь читать благодарственные молитвы. Потом приберешься,
почистишь кадило.
Опять в храме тихо. Опять голос преследуется звонким эхом, а шаги, как удары по тугому барабану, отдаются гулким
звуком. Только солнце уже вовсю светит
в окна, и даже когда все свечи погасли,
все равно в храме светло.
Выйдешь с батюшкой из церкви, спустишься с крыльца, а матушка запрет
двери. Постоишь еще немного, махнешь
священнику рукой в ответ на двойной
гудок, проводишь машину взглядом, а
когда она окончательно скроется из виду
за поворотом, спустишься с крыльца,
трижды перекрестишься и направишься
к дому.
Становится жарче, летний полдень
дает о себе знать. Идешь через речку,
останавливаешься на мосту, чтобы посмотреть на бегущую воду.
– Вот так, – думаешь про себя, – пробежит вся жизнь. Много ли будет еще таких ясных дней?
