|
|
|
       
| ||
| ||
| На начало | ||||||||||||||||
Наши баннеры 
|
Святитель Макарий Алтайский Молитвенник
(Окончание. Начало в №1 (76)) (По материалам книги А.И. Макаровой-Мирской «Апостолы Сибири») Книга Александры Ивановны Макаровой-Мирской (1872-1936) «Апостолы Алтая» повествует о жизни и трудах священнослужителей Алтайской духовной миссии, учрежденной в 1830 году для проповеди Евангелия среди инородческого населения Алтайской возвышенности в Сибири. Первое издание ее было осуществлено в 1909 году в память 25-летия епископского служения святителя Макария. О нем и его сподвижниках рассказывается в этой с любовью созданной книге. Рассказы и стихи сборника дышат достоверностью собственных воспоминаний автора и высокой поэтичностью в изображении чудной природы дикого Алтая. Книга увлекательно повествует о жизни и обычаях алтайцев и о чудесной помощи Божией в трудах их просветителей, в простоте и смирении совершающих великий подвиг самоотвержения... Предлагаем вашему вниманию одну из глав книги «Апостолы Алтая», посвященную будущему митрополиту Московскому Макарию (Невскому), выпускнику Тобольской духовной семинарии, избравшему сложный подвиг проповеди веры Христовой на Алтае. Отец Макарий (Из воспоминаний о. Михаила Чевалкова) Двенадцать лет мне было тогда, когда я его увидал незабвенного. Меня звали Киприан, и был я шустрый и веселый мальчик. Помню, как сейчас, мою дружбу с Иаковом, товарищем моим. Он жил в Улале с отцом своим, русским, и я любил его и с ним научился русскому языку. С ним же я научился произносить имя христианского Бога и любить Алтай и нашу крошечную Улалу, в которой было всего четыре двора. Божий мир казался мне прекрасным. Я пас коров отца и, забравшись на камни Тугаи, на которых рос бадан, обращал лицо к востоку и произносил имя Иисуса Христа, прося Его взять меня к Себе. Я стыдился, когда наши камлали, и слова Иакова Конинина о его Боге глубоко врезались в мое детское сердце. Помню ясный день, когда я по обычаю пошел к товарищу Иакову и сидел с ним на крыльце его избы. Мы оба увидали двух людей в черных одеждах со странными черными же шапками с накрышками на головах. Я хотел бежать от них, увидав. Но один из них остановил меня. У него было такое доброе лицо и глаза светились ласково. Он дал мне пирожок и, погладив по голове, спросил мягким голосом, покорившим мое сердце, как меня зовут. На мой ответ он сказал: «Посиди смирно. Я расскажу тебе одну повесть, а ты слушай. Это хорошая, правдивая повесть». И я стал слушать жадно, а он, положив мне руку на плечо и сев сам, начал рассказывать так хорошо и понятно о большом каме Киприане. Про то, как он уходил в горы и изучал там бесовское чернокнижие, научившись которому, он делал, что хотел. Но только не мог он бесовскими чарами прельстить душу крещеной девицы Иустины, и страшно дивился тому, и спрашивал бесов своих главных: «Отчего это? Как не можете вы одолеть этой девицы?». И слуги его бесы сказали: «Мы боимся Бога ея, и даже к дому ее подойти не смеем, не только к ней». Услыхав это, он сам пошел к Иустине и спросил: «В какого ты Бога веруешь?». А та рассказала ему об Иисусе Христе. И после того крестился кам Киприан и стал великим священником, Божией силою свершая многие чудеса. А теперь он на небе, в вечном Божьем свете. Помню, мне захотелось проникнуть за синюю глубь небесного свода и увидать там кама Киприана в свете Божьем. Но там ничего не было, кроме беловатых облаков, слегка розовевших от лучей солнца, близившегося к закату. Золотистые пчелки носились над цветами за оградой Конининых. Трепеща разноцветными крыльями, поднимались красивые бабочки. И милое лицо глядело на меня задумчивыми глазами. «Как тебя зовут и что ты за человек?» – спросил я невольно. А он сказал, улыбаясь мягко и ласково: «Зовут меня Макарий, я священник. Крестись ты, милый, и будешь чадо Божие. Некрещеные света Божьего никогда не увидят, и будут с диаволом, и пойдут в огонь и тьму, чтобы не выйти из нее никогда». И долго он говорил мне и Иакову, что будет с верующими и неверующими, пока не потухло солнце и не догорела заря. А мне хотелось плакать от его слов, и сердце мое трепетало. И не хотелось уходить с крыльца от этого человека, согревшего мою, тогда детски мягкую, душу. Он часто говорил со мной и моими и потом. Но отец мой был упорен и не хотел бросать старой веры, а мать умерла от горячки. Моя бедная мать, так и не узнавшая новой веры. Я ее любил горячо и долго не мог забыть, так трепетало и тосковало по ней мое сердце. Я тосковал о том, что она обречена на вечную тьму и не увидит Божьего света. И там же, на камнях Тугаи, я молил Бога отца Макария помочь ей в том мире, где она была теперь. А отец Макарий в это время стал крестить. Помню, как я хотел креститься, но не смел сказать отцу, видя его неодобрение и насмешки над крестившимися. Он преследовал меня за то, что я урывками любил слушать отца Макария. Его рассказы о Боге… Как они доходили до души!.. И я, отрок-язычник, тихо плакал, слушая их, забравшись в кусты где-нибудь поближе к окнам его избы, в которой собирались люди. Его слабый голос креп тогда, и речь точно влагалась в ум. Каждое слово обжигало и трепетало, доходя до сердца. Не раз отец бил меня, выследив. И об этом как-то узнал отец Макарий. Он жалел меня, как говорил мне Конинин, но не сказал ни слова о неповиновении отцу. Помню в то время старого Бориса Качёева – он тоже не хотел креститься. Это был суровый старик, важный и здоровый собою. У него было много лошадей и скота, и говорили о том, что он имел деньги. Как он ненавидел отца Макария!.. А отцу Макарию хотелось спасти его душу. Каждую неделю ходил он к нему, и я не раз слыхал те кроткие, святые убеждения, с которыми он приходил к Качёеву. Дом Бориса стоял над Маймою, там, где густо разрослись каин и тереки. Майма грохотала и клокотала над нами, и дикий берег пихтача, поднимавшегося высоким кряжем, круто убегал в вышину. «Твоя душа, как эти камни, – говорил отец Макарий. – Но Христос так добр, Борис. Он посылает меня к тебе, Он хочет спасти твою бедную душу. Смотри, как точит камни вода. Вон один стал гладким и чистым и не торчит так злобно и угрюмо, как другие. Мои слова – та же вода, они дойдут до твоей души, я верю тому. Потому что Господь мой желает ее отнять у Курюмеся». Но чем больше и убедительнее были его уговоры, тем неприступнее и злее становился Качёев. Однажды в осенний день, когда асыгынай подходил уже к концу, я, ворочаясь из пихтача, увидал отца Макария, идущего к дому Бориса. Было тихо – люди, пользуясь ясными днями, ушли по делам. Даже малышей не было поблизости. И меня потянуло послушать речь отца Макария. Прячась за деревьями, я подошел совсем близко к крыльцу, на котором, насупившись, сидел Борис, угрюмый и злой. «Зачем идешь опять? – забыв долг гостеприимства, сказал он с ненавистью. – Мне противно глядеть на тебя, и речи твои мне постылы». «А я тебя люблю, – сказал с кротостью отец Макарий и сел по обычаю на крылечко со своими кроткими словами о праведном Боге. – Я тебе желаю добра, чтобы на голову твою снизошла благодать Господня. Много раз говорил я тебе о Господе, но ты не желаешь Божьей благодати. Чтобы вконец не ожесточить твое сердце, я скажу тебе одно: теперь не я, а ты будешь виноват. Мне Бог повелел говорить о Его правде, о Его благости, и о всем я говорил тебе. Ты говоришь: слух мой не принимает таких слов. Теперь вместо счастья от Бога придет к тебе несчастье, вместо милости падет на голову твою гнев Божий. Но это не от меня». И он положил руку на голову отворачивавшегося от него злого человека и ушел. Знаю, что он долго кашлял, но мне не удалось повидать его, потому что он уехал в Бийск. А вскоре после его отъезда у Бориса пропали деньги. Пьяный, он их засунул куда-то и забыл. Через два месяца у него пало сто десять голов скота. Помню, что из всех его лошадей остался один чалый жеребенок. В тот год растаяло все его богатство, и он обеднел, потому что Господь, полюбивший его, его оставил. Много о нем говорили у нас и в Бачате, куда уехал он, где потерял свое последнее имущество. Весною уехали туда и мы, но его уже там не было. Он ушел снова на родину и, как говорили, поселился в Монгоите. Недолго прожили мы в Бачате. Я, уже тогда женатый (женили меня шестнадцати лет), стал страшно тосковать и захворал от тоски по Улале и по отцу Макарию. Я сох и вял, как трава, и умолял отца пустить меня креститься. И смягчилось его сердце тогда: он и сам заплакал надо мною, и, несмотря на злобу тещи, через неделю мы ехали назад в Улалу. Этою осенью я крестился, и меня назвали Михаил. Крестился отец, и сестры, и жена моя, и брат Адриан. На левом берегу Улалы был домик Ащеулова. Отец Макарий купил его и стал там жить. А я с правого берега протоптал узкую тропинку между кустов, ходя туда, чтобы послушать его речей, и завидуя искренно младшему брату, которого он учил читать. Потом я научился с его помощью многому, но в это время я не умел ни читать, ни записать того, что, однако, осталось в моей памяти ясно, на всю жизнь, хотя и не записывал. Прошла зима, наступила весна, с ее любованием, обильно зацвел марал, который как алым сукном покрыл камни. И в один из ясных дней, идя своей тропой до любимого дома, я увидел высокую, сгорбленную фигуру седого старика, сидевшего в кустах и прятавшего лицо в коленях. Я узнал его сразу. Это был Качёев, старый Борис, в плохом платье и обуви, поднявший при моем приближении бледное испитое лицо.
– Борис! – позвал он громко сидевшего. – Иди, иди!.. Звал, ждал тебя, голубчик. Старик встрепенулся. Его лицо просветлело на минуту. Он поднялся, но потом отвернулся и опять сел на землю, точно боясь двинуться к тому, кто его звал. – Не подходи! – сказал он голосом скорбным и разбитым. – Ты большой кам, хотя и не ворожишь на руке, но лучше все знаешь, чем Кол Курыйчи. Божий гнев пал на меня. У меня ничего нет – ни скота, ни денег. Я хвораю, ах, как хвораю!.. У меня яманпаалу. Чем ни лечился – киноварью, парами, мазью из яри мазался, бобковым маслом и сулемой, и синим купоросом лечился – не помогает ничего. Тошно… Макарий, не попросишь ли своего Бога, чтобы помог? Ты все говорил, что он добрый… А меня прости – тогда я был злой. – Пойдем, пойдем ко мне, – взял его за руку отец Макарий. – Иди, голубчик, овца моя обретенная, пойдем. – У меня яманпаалу, – повторил Борис, отступая. Но он только улыбнулся. – Ну что ж, вылечим тебя. Яманпаалу от жизни нечистой, от грязи в юртах. И праведники, милый, хворали болезнями хуже твоей. Я тебе об Иове многострадальном расскажу когда-нибудь. А теперь иди отдохни, ляг. Ты когда пришел сегодня? Вот видишь. Идем, я тебя напою чаем. И трубки нету у тебя даже. Бедный Борис. Пойдем, гость мой милый, успокоим тебя, полечим, чадо ты мое возлюбленное. Я сегодня точно отец евангельский, к которому сын вернулся. И лечил, утешал и ласкал, не гнушался его болезнью, пока он не поправился настолько, что над ними можно было совершить Святое Таинство Крещения. Какой был прекрасный день, когда его крестили и назвали Василий. Черемуха цвела, и пели птицы над Улалой-рекой, в воды которой погружался новокрещенный. Лицо архимандрита сияло, и было оно, как лицо праведника, а кругом стоял народ и дивился на это крещение человека, некогда так поносившего нашу веру. Дивился и на архимандрита, который любовью своей привлек эту заблудшую душу. А у меня по лицу лились слезы, хотя сердце мое хотело смеяться и билось шибко и радостно в этот прекрасный весенний день. Отца архимандрита нет давно. Умер и новокрещенный Василий, дожив до 137 лет. Но память о нашем апостоле не умрет и других подвигнет к подвигам в миссии, к трудному делу, где нужны любовь, самоотверженность и безграничная вера, какие были у незабвенного архимандрита Макария. По аудио-материалам портала Предание.ru  Наверх | |||||||||||||||
Я спешно обошел его с желанием предупредить отца Макария, но он уже отворил двери и сошел с крыльца, торопясь и не глядя на меня, подбежавшего к нему.
|
© Православный просветитель
2008-24 гг.