Н.В.Гоголь. Избранные места
из переписки с друзьями
Друг мой! считай себя не иначе,
как школьником и учеником. Не
думай, чтобы ты уже был стар для
того, чтобы учиться, что силы твои
достигнули настоящей зрелости
и развития и что характер и душа
твоя получили уже настоящую форму и не могут быть лучшими. Для
христианина нет оконченного курса; он вечно ученик и до самого
гроба ученик. По обыкновенному,
естественному ходу человек достигает полного развития ума своего в
тридцать лет. От тридцати до сорока
еще кое-как идут вперед его силы;
дальше же этого срока в нем ничто
не подвигается, и все им производимое не только не лучше прежнего,
но даже слабее и холодней прежнего. Но для христианина этого не существует, и где для
других предел совершенства, там для него оно только начинается. Самые способные и самые даровитые
из людей, перевалясь за сорокалетний возраст, тупеют,
устают и слабеют. Перебери всех философов и первейших всесветных гениев: лучшая пора их была только во
время их полного мужества; потом они уже понемногу
выживали из своего ума, а в старости впадали даже
в младенчество. Вспомни о Канте, который в последние годы обеспамятел вовсе и умер, как ребенок. Но
пересмотри жизнь всех святых: ты увидишь, что они
крепли в разуме и силах духовных по мере того, как
приближались к дряхлости и смерти. Даже и те из них,
которые от природы не получили никаких блестящих
даров и считались всю жизнь простыми и глупыми, изумляли потом разумом речей своих. Отчего ж это? Оттого, что у них пребывала всегда та стремящая сила,
которая обыкновенно бывает у всякого человека только
в лета его юности, когда он видит перед собой подвиги, за которые наградой всеобщее рукоплесканье, когда ему мерещится радужная даль, имеющая такую заманку для юноши. Угаснула пред ним даль и подвиги
– угаснула и сила стремящая. Но перед христианином
сияет вечно даль и видятся вечные подвиги. Он, как
юноша, алчет жизненной битвы; ему есть с чем воевать
и где подвизаться, потому что взгляд его на самого себя,
беспрестанно просветляющийся, открывает ему новые
недостатки в себе самом, с которыми нужно производить новые битвы. Оттого и все его силы не только не
могут в нем заснуть или ослабеть, но еще возбуждаются беспрестанно; а желанье быть лучшим и заслужить рукоплесканье на небесах придает ему такие шпоры, каких не может дать наисильнейшему честолюбцу
его ненасытимейшее честолюбие. Вот причина, почему
христианин тогда идет вперед, когда другие назад, и отчего становится он, чем дальше, умнее.
Ум не есть высшая в нас способность. Его должность
не больше, как полицейская: он может только привести
в порядок и расставить по местам все то, что у нас уже
есть. Он сам не двигнется вперед, покуда не двигнутся
в нас все другие способности, от которых он умнеет. Отвлеченными чтеньями, размышленьями и беспрестанными слушаньями всех курсов наук его заставишь
только лишь немного уйти вперед;
иногда это даже подавляет его, мешая его самобытному развитию. Он
несравненно в большей зависимости находится от душевных состояний: как только забушует страсть,
он уже вдруг поступает слепо и глупо; если же покойна душа и не кипит никакая страсть, он и сам проясняется и поступает умно. Разум
есть несравненно высшая способность, но она приобретается не иначе, как победой над страстьми. Его
имели в себе только те люди, которые не пренебрегли своим внутренним воспитанием. Но и разум не
дает полной возможности человеку стремиться вперед.
Есть высшая еще способность, имя ей – мудрость, и ее
может дать нам один Христос. Она не наделяется никому из нас при рождении, никому из нас не есть природная, но есть дело высшей благодати небесной. Тот,
кто уже имеет и ум, и разум, может не иначе получить
мудрость, как молясь о ней и день и ночь, прося и день
и ночь ее у Бога, возводя душу свою до голубиного
незлобия и убирая все внутри себя до возможнейшей
чистоты, чтобы принять эту небесную гостью, которая
пугается жилищ, где не пришло в порядок душевное
хозяйство и нет полного согласья во всем. Если же она
вступит в дом, тогда начинается для человека небесная жизнь, и он постигает всю чудную сладость быть
учеником. Все становится для него учителем; весь мир
для него учитель: ничтожнейший из людей может быть
для него учитель. Из совета самого простого извлечет
он мудрость совета; глупейший предмет станет к нему
своей мудрой стороной, и вся вселенная перед ним станет как одна открытая книга ученья: больше всех будет
он черпать из нее сокровищ, потому что больше всех
будет слышать, что он
ученик. Но если только возомнит он хотя
на миг, что ученье
его кончено, и он уже
не ученик, и оскорбится он чьим бы то
ни было уроком или
поученьем, мудрость
вдруг от него отнимется, и останется он
впотьмах, как царь
Соломон в свои последние дни.
Ум не есть высшая в нас способность. Его должность
не больше, как полицейская: он может только привести
в порядок и расставить по местам все то, что у нас уже
есть. Он сам не двигнется вперед, покуда не двигнутся
в нас все другие способности, от которых он умнеет. Отвлеченными чтеньями, размышленьями и беспрестанными слушаньями всех курсов наук его заставишь
только лишь немного уйти вперед;
иногда это даже подавляет его, мешая его самобытному развитию. Он
несравненно в большей зависимости находится от душевных состояний: как только забушует страсть,
он уже вдруг поступает слепо и глупо; если же покойна душа и не кипит никакая страсть, он и сам проясняется и поступает умно. Разум
есть несравненно высшая способность, но она приобретается не иначе, как победой над страстьми. Его
имели в себе только те люди, которые не пренебрегли своим внутренним воспитанием. Но и разум не
дает полной возможности человеку стремиться вперед.
Есть высшая еще способность, имя ей – мудрость, и ее
может дать нам один Христос. Она не наделяется никому из нас при рождении, никому из нас не есть природная, но есть дело высшей благодати небесной. Тот,
кто уже имеет и ум, и разум, может не иначе получить
мудрость, как молясь о ней и день и ночь, прося и день
и ночь ее у Бога, возводя душу свою до голубиного
незлобия и убирая все внутри себя до возможнейшей
чистоты, чтобы принять эту небесную гостью, которая
пугается жилищ, где не пришло в порядок душевное
хозяйство и нет полного согласья во всем. Если же она
вступит в дом, тогда начинается для человека небесная жизнь, и он постигает всю чудную сладость быть
учеником. Все становится для него учителем; весь мир
для него учитель: ничтожнейший из людей может быть
для него учитель. Из совета самого простого извлечет
он мудрость совета; глупейший предмет станет к нему
своей мудрой стороной, и вся вселенная перед ним станет как одна открытая книга ученья: больше всех будет
он черпать из нее сокровищ, потому что больше всех
будет слышать, что он
ученик. Но если только возомнит он хотя
на миг, что ученье
его кончено, и он уже
не ученик, и оскорбится он чьим бы то
ни было уроком или
поученьем, мудрость
вдруг от него отнимется, и останется он
впотьмах, как царь
Соломон в свои последние дни.