• «Я – Михайло Калашников, христианин и православный по вере своей»
• Жизненно и прочно одно добро
• Александр Невский и Ледовое побоище
• Выйти замуж
• «Смотрю на мир сквозь призму храма»

И.А. Ильин. О Родине

оучительно отметить, что человек может прожить всю жизнь в пределах своего государства, и «не найти» своей родины, и не полюбить ее, так, что душа его будет до конца патриотически пустынна и мертва; и эта неудача или личная неспособность приведет его к своеобразному духовному сиротству: к творческой беспочвенности и бесплодности. В современном мире есть множество таких несчастных безродных людей, которые не могут любить свою родину потому, что инстинкт их живет лично-эгоистическим или эгоистически-классовым интересом, а духовного органа они лишены. И вот идея родины ничего не говорит их душе. Идея родины предполагает в человеке живое начало духовности. Родина есть нечто от духа и для духа, а в них — духа нет: он или безмолвствует, или мертв. То, во что они верят,— есть материя, тогда как начало духа отринуто или поругано; или: то, чего они хотят,— есть новое распределение материальных благ, а все духовное им безразлично или враждебно.

Орган духа атрофирован в них; как же они могут найти и полюбить свою родину? Ибо обретение родины есть акт духовного (хотя бы смутно-духовного, хотя бы духовно-инстинктивного) самоопределения, предполагающий, что сам человек живет духом и что духовный орган в нем не атрофирован; и этот акт самоопределения указывает ему его собственные духовные истоки и тем самым развязывает и оплодотворяет его собственное духовное творчество. Итак, духовно мертвый человек не будет любить свою родину и будет готов предать ее потому, что ему нечем воспринять ее и найти ее он не может. Бремя этой неспособности и этого духовного бессилия такие несчастные люди несут обычно в течение всей своей жизни.

Но бывает и так, что человек, в действительности не нашедший свою родину и не сумевший ее полюбить, все-таки всю жизнь ошибочно принимает и выдает себя за патриота. Это означает, что он прилепился своею любовью не к родине, а к какому-то «суррогату» ее, который он по ошибке принимает за родину. Таким «суррогатом» может быть любое из перечисленных нами естественных или исторических условий, составляющих обстановку народной жизни: стоит только взять это эмпирическое условие жизни как нечто самостоятельное, оторвать его от духовного смысла и священного значения,— и заблуждение возникает само собой. Ничто, взятое само по себе, в отрыве от духа,— ни территория, ни климат, ни географическая обстановка, ни пространственное рядом жительство людей, ни расовое происхождение, ни привычный быт, ни хозяйственный уклад, ни язык, ни формальное подданство — ничто не составляет Родину, не заменяет ее и не любится патриотическою любовью. Ибо все это, взятое в отдельности, подобно телу без души, или колыбели без ребенка, или раме без картины; все это есть не более чем жилище родины, ее орудие, ее средство, ее материал, но не она сама. Все это необходимо ей; все это через нее и через ее жизнь получает высший смысл и священное значение; но она сама больше всего этого; она этим не исчерпывается и к этому не сводится; и потому она может жить и осуществляться — и при известных изменениях в ее жилище или в ее материале. Родина нуждается в территории; но территория не есть родина. Родине необходима географическая и климатическая обстановка; но похожие условия климата и географической обстановки можно найти и в другой стране и т. д. Ни одно из этих условий жизни, взятое само по себе, не может указать человеку его родину: ибо родина есть нечто от духа и для духа. И обратно: патриотизм может сложиться при отсутствии любого из этих содержаний. Есть люди, никогда не бывавшие в России и еле говорящие по-русски, но сердцем поющие и трепещущие вместе с Россией; и обратно: есть люди, русские по крови, происхождению, местопребыванию, быту, языку и государственной принадлежности — и предающие Россию, ее судьбу, ее жилище, ее тело, ее колыбель и ее самое во славу материализма и интернационализма. И вот, чтобы постигнуть сущность родины, необходимо уйти в глубь.

Это можно выразить так, что истинный патриот любит свое отечество не обычным слепым пристрастием, мотивированным чисто субъективно и придающим своему предмету мнимую ценность («по милу хорош»): «мне нравится моя родина, значит, она для меня и хороша»... Он любит ее духовною, зрячею любовью; не только любит, но еще утверждает совершенство любимого: «Моя родина прекрасна, на самом деле прекрасна,— перед лицом Божиим; как же мне не любить ее?!» Это значит, что истинный патриот исходит из признания действительного, немнимого, объективного достоинства, присущего его родине; иными словами, он любит ее духовною любовью, в которой инстинкт и дух суть едино.

Человек не может не любить свою родину; если он не любит ее, то это означает, что он ее не нашел и не имеет. Ибо родина обретается именно духом, духовным гладом, волею к божественному на земле. Кто не голодает духом (ср. у Пушкина «Духовной жаждою томим»...), кто не ищет божественного в земном, тот может не найти своей родины: ибо у него может не оказаться органа для нее. Но кто увидит и узнает свою родину, тот не может не полюбить ее. Родина есть духовная реальность. Чтобы найти ее и узнать, человеку нужна личная духовность. Это просто и ясно: родина воспринимается именно живым и непосредственным духовным опытом; человек, совсем лишенный его, будет лишен и патриотизма.

Духовный опыт у людей сложен и по строению своему многоразличен; он захватывает и сознание человеками бессознательно-инстинктивную глубину души: одному говорит природа или искусство родной страны; другому — религиозная вера его народа; третьему — стихия национальной нравственности; четвертому — величие государственных судеб родного народа; пятому — энергия его благородной воли; шестому — свобода и глубина его мысли и т. д. Есть патриотизм, исходящий от семейного и родового чувства, с тем чтобы отсюда покрыть всю ширину, и глубину, и энергию национального духа и национального бытия.

Но есть патриотизм, исходящий от религиозного и нравственного облика родного народа, от его духовной красоты и гармонии, с тем чтобы отсюда покрыть все дисгармонии его духовного смятения. Так у Тютчева.

Есть патриотизм, исходящий от природы и от быта, презирающий в них некий единый духовный уклад и лишь затем уходящий к проблемам всенародного размаха и глубины. Так у Лермонтова («Отчизна»).

Патриотизм у человека науки будет иной, чем у крестьянина, у священника, у художника; имея единую родину, все они будут иметь ее — и инстинктом, и духом, и любовью; и все же — каждый по-своему. Но человек, духовно мертвый, не будет иметь ее совсем. Душа, религиозно пустынная и государственно-безразличная, бесплодная в познании, мертвая в творчестве добра, бессильная в созерцании красоты, с совершенно неодухотворенным инстинктом, душа, так сказать, «духовного идиота» — не имеет духовного опыта; и все, что есть дух, и все, что от духа, останется для нее всегда пустым словом, бессмысленным выражением; такая душа не найдет и родины, но, в лучшем случае, будет пожизненно довольствоваться ее суррогатами, а патриотизм ее останется личным пристрастием, от которого она, при первой же опасности, легко отречется.

Однако родина живет не только в душах ее сынов. Родина есть духовная жизнь моего народа; в то же время она есть совокупность творческих созданий этой жизни; и, наконец, она объемлет и все необходимые условия этой жизни — и культурные, и политические, и материальные (и хозяйство, и территорию, и природу). То, что любит настоящий патриот, есть не просто самый «народ» его; но именно народ, ведущий духовную жизнь; ибо народ, духовно разложившийся, павший и наслаждающийся нечистью,— не есть сама родина, но лишь ее живая возможность («потенция»). И родина моя действительно («актуально») осуществляется только тогда, когда мой народ духовно цветет; достаточно вспомнить праведный, гневный пафос иудейских пророков-обличителей. Истинному патриоту драгоценна не просто самая «жизнь народа» и не просто «жизнь его в довольстве», но именно жизнь подлинно духовная и духовно творческая; и поэтому, если он когда-нибудь увидит, что народ его утоп в сытости, погряз в служении маммону и от земного обилия утратил вкус к духу, волю и способность к нему,— то он со скорбью и негодованием будет помышлять о том, как вызвать духовный голод в этих сытых толпах павших людей. Вот почему и все условия национальной жизни важны и драгоценны истинному патриоту не сами по себе: и земля, и природа, и хозяйство, и организация, и власть,— но как данные для духа, созданные духом и существующие ради духа.

Именно духовная жизнь есть то, за что и ради чего можно и должно любить свой народ, бороться за него и погибнуть за него. В ней сущность родины, та сущность, которую стоит любить больше себя, которою стоит жить именно потому, что за нее стоит и умереть. С нею действительно стоит слить и свою жизнь, и свою судьбу, потому что она верна и драгоценна перед лицом Божиим. Духовная жизнь моего народа и создания ее суть не что иное, как подлинное и живое Богу служение (богослужение!), которое должны чтить и охранять и все другие народы. Это живое Богу служение священно и оправданно само по себе; и для меня; но не только для меня, и для всего моего народа; но не только для моего народа; для всех и навеки; для всех людей и народов, которые живут теперь или когда-нибудь будут жить. И если бы кто-нибудь захотел убедиться на историческом примере, что духовная жизнь иных народов действительно чтится всеми людьми через века, то ему следовало бы только подумать о «ветхом завете», о греческой философии и греческом искусстве, о римском праве, об итальянской живописи, о германской музыке, о Шекспире и о русской изящной литературе 19 века...

Из книги «Путь к очевидности»