|
|
|
       
| ||
| ||
| На начало | ||||||||||||||||||||||
Наши баннеры 
|
Люди и космос, или земное и небесное
О том, что я, когда вырасту, буду работать в авиации, я знал лет с восьми. Это была не мода, а серьезное решение, принятое в какой-то мере благодаря моему приятелю Борису Иванову, крестнику моего отца. Однажды он показал мне в журнале «Нива», вышедшем в военное время, году в четырнадцатом-пятнадцатом, снимок английских кораблей, сделанный с английского самолета. Снимали с небольшой высоты, поэтому крупные корабли были хорошо видны. «Смотри-ка, - сказал мне Борис, - сфотографировано с самолета, а смотреть не страшно». Меня это так поразило, что зацепилось на всю жизнь - только летать, только летать! По воле случая, досрочно, в 1932 году Раушенбах поступает в военизированное учебное заведение - Ленинградский институт инженеров гражданского воздушного флота, с азартом учится, увлекается планеризмом. Традиционным местом для испытания планеров был Коктебель, где есть подходящие холмы, с которых можно планировать; туда съезжались и конструкторы, и летчики, и планеристы, и целый месяц длился этот радостный цирк. Именно там, на коктебельских холмах, впервые встретились Борис Раушенбах и Сергей Королев, увлеченные одним делом - планеризмом. Только много позже случайное знакомство станет сотрудничеством на долгие годы в ракетной и космической технике. Строительство планеров и их испытания позволили Раушенбаху написать и опубликовать в популярном тогда московском журнале «Самолет» первые научные статьи о продольной устойчивости бесхвостых самолетов. И хотя статьи эти сам автор считал элементарными (они были написаны без применения высшей математики), в то время они оказались единственными на русском языке по избранной автором теме. О незаурядности этих статей говорит то, что коллектив, издающий учебники для авиационных институтов под руководством известного ученого В.С. Пышнова, в книге об устойчивости самолетов сослался на статьи студента Б. Раушенбаха. Через знакомых по планерным слетам Раушенбах узнает о том, что Королеву нужен человек, разбирающийся в проблеме устойчивости полета. Так Борис Викторович попадает в Ховринский институт №3, РНИИ, как его еще называли, в отдел Королева, который занимался тогда крылатыми ракетами и был весьма немногочисленным. Королев быстро понял, что новый сотрудник, умеющий точно разобраться в капризах техники, нужен в отделе как ведущий конструктор. Должности такой тогда не существовало, но уже просматривалась будущая грандиозная картина работы космического КБ. Крылатая ракета 212, самая большая жидкостная ракета, созданная Королевым до войны, была пограничным летательным аппаратом, за которым уже начиналась пилотируемая ракетная техника. За этой ракетой было будущее. БВ, как стали называть Бориса Викторовича сослуживцы-ракетчики и называют до сих пор, успел разобраться с автоматикой ракеты к 1938 году, когда Сергея Павловича Королева посадили. Раушенбаха отстранили от негласного поста ведущего конструктора, работы над жидкостными ракетами постепенно сворачивались, и БВ занялся новым для себя делом - теорией горения в воздушно-реактивных двигателях. Когда Раушенбах получил повестку, предписывающую ему явиться с вещами в военкомат, он ни о чем не подозревал, полагая, что его призывают в армию. Через несколько дней после сборов их посадили в поезд и через два часа пути выгрузили в Нижнем Тагиле. В Нижнем Тагиле нас высадили, на грузовике привезли в зону и - всё. Статьи нет, ничего нет. Немцы. А это означало бессрочный приговор: национальность человека с годами никаких изменений не претерпевает. Формально я считался мобилизованным в трудармию, в «стройотряд 18-74», а фактически трудармия была хуже лагерей, нас кормили скудней, чем заключенных, а сидели мы в таких же зонах, за той же колючей проволокой, с тем же конвоем и всем прочим. В самом начале попавшие в отряд жили под навесом без стен, а морозы на северном Урале 30-40 градусов! В иной день умирало по 10 человек. Трудились на кирпичном заводе. Мне повезло, что я не попал на лесоповал или на угольную шахту, но тем не менее половина наших на кирпичном заводе умерли от голода и непосильной работы. Я уцелел случайно, как случайно все на белом свете. В 1942 году, еще работая в эвакуированном РНИИ, БВ занимался расчетами самонаводящегося зенитного снаряда. Его взяли, когда он уже выполнил две трети работы и знал, в каком направлении двигаться дальше. В пересыльном пункте на нарах, на обрывках бумаги, и в лагере Раушенбах продолжал расчеты. Решил задачу недели через две после прибытия в лагерь и послал на свою бывшую фирму: ведь коллеги ждут! Ему было неудобно, что он обещал сделать работу и не окончил ее. Посылая, не думал, что из этого что-то получится, но на его расчеты обратил внимание один технический генерал, Виктор Федорович Болховитинов, и договорился с НКВД об использовании заключенного в качестве некой расчетной силы. И НКВД «сдало в аренду» будущего академика. Люди, живущие рядом с БВ, умирали от непосильной работы при очень скудной еде - пищи давали чудовищно мало. Спустя много лет, побывав в Бухенвальде, Раушенбах довольно равнодушно смотрел на ужасающие фотографии - в его лагере происходило то же самое, такие же иссохшие скелеты бродили вокруг, а самого БВ сильным порывом ветра валило наземь. Главной мыслью была мысль о еде. Что этому ужасу могли противопоставить люди? Только духовность, только интеллектуальное свое существование, жизнь своей души. Мы организовали «академию кирпичного завода», шуточное, конечно, название. Идея была общей: в свободное время собираться и читать друг другу доклады, делать сообщения по своей специальности. Помню, кто-то рассказывал о тонкостях французской литературы конца XVIII века, причем с блеском, эрудированно, изящно. Зачем, спрашивается, нам были эти тонкости в тех условиях? Но я, например, сидел и слушал, открыв рот. Интересно! Сам я рассказывал о будущем космической эры, хотя до запусков было невероятно далеко, больше двадцати лет, но я говорил обо всем серьезно. Бадер поведал нам о самых интересных археологических раскопках на Урале, Пауль - о его минералогических богатствах. Конечно, при всех наших беседах постоянно присутствовал оперуполномоченный, который тоже слушал, уж не знаю, что он в этом понимал. Сидели мы до января сорок шестого года. Тем, которые выжили, в паспорте поставили штампик: «спецпереселенец». Зек превращался в ссыльного. Никто даже не спрашивал: а за что? Официально он покинул места не столь отдаленные в сорок восьмом году и сразу попал под крылышко к Главному теоретику, как загадочно именовали тогда М.В. Келдыша.
Уже будучи профессором, уже имея возможность «отрастить пузо», я... все бросил и начал сначала. Занялся новой тогда темой - теорией управления космическими аппаратами. Еще и в помине не было никакого спутника, но я знал, что это перспективное направление, с него я начинал до войны, оно меня всегда интересовало, и Келдыш меня поддерживал, хотя моя работа никакого отношения к тематике института не имела. Разработанная нами система позволила тогда сфотографировать обратную сторону Луны, пошли новые заказы, институт с ними уже не справлялся, и было принято решение перейти к Королеву. Сергей Павлович Королев, прошедший Бутырки, Новочеркасскую пересылку, колымский прииск Мальдяк, «шарашку» Туполева, авиазаводы в Омске и Казани, полигон Капустин Яр и космодром Байконур, уже запустил три первых в истории искусственных спутника Земли. Когда Раушенбах приехал в Подлипки, Королев встретил его так, как будто они не расставались. Ни слова о прииске Мальдяк или о «стройотряде 18-74» - СП (так называли Сергея Павловича) сразу заговорил о деле: нужна система, которая позволила бы космическому объекту сохранять строго определенное положение относительно Земли и других небесных тел. Раушенбах взялся решить эту задачу. 1955-1959 годы были, пожалуй, самыми новаторскими для Раушенбаха на том этапе развития ракетной техники и космонавтики. Ведь ориентацией космических аппаратов и движением их в мире, лишенном тяжести, никто никогда не занимался. Моя задача заключалась в управлении космическим аппаратом во время полета, надо было поворачивать его так, чтобы объективы фотокамер смотрели на Луну, а не на что-нибудь другое, и сняли что следует. То есть я делал маленький кусочек работы, хотя Марк Галлай и утверждает, что я слишком сдержанно говорю о своем участии в этом деле и что фактически внес в создание систем управления ракетами и космическими кораблями вклад без преувеличения решающий - «менее чем за десять лет под его (моим!) руководством были реализованы системы фотографирования обратной стороны Луны, системы ориентации и коррекции полета межпланетных автоматических станций «Марс», «Венера», «Зонд», спутников связи «Молния», автоматического и ручного управления космическими кораблями, пилотируемыми человеком. Значение этих систем не требует доказательств - полет неуправляемого или не ориентированного нужным образом космического летательного аппарата вообще теряет всякий смысл». Мы опередили американцев, в 1960 году получили Ленинскую премию. Астрономы еще в XIX веке мечтали увидеть обратную сторону Луны, но утверждали, что ее никто не увидит. Мы увидели ее первыми. В начале 1960 года организовался первый - «гагаринский», как сейчас его называют, - отряд космонавтов, и Раушенбах вместе с заместителями Королева Тихонравовым и Бушуевым, а также с молодыми, но уже опытными инженерами ОКБ, которые сами рвались в космос, - Константином Феоктистовым, Олегом Макаровым, Виталием Севастьяновым, Алексеем Елисеевым принимал активное участие в подготовке первого полета человека в космос. БВ читал летчикам специальный курс по ракетной технике, динамике полета и отдельным системам корабля. В частности, рассказывал им, как осуществляется ручное и автоматическое управление.
Гагарин действительно стал первым, до него никого не запускали, все слухи об этом - ерунда. С Гагариным не случилось никаких накладок. Полет шел, как задумывали, и, собственно, ничем не отличался от обычного полета с живым организмом. Слишком он был прост и хорошо отработан, чтобы что-то могло случиться. Гагарин в управление не вмешивался, его задача заключалась в радиосвязи и медицинских экспериментах. Я обычно шутил, что полетная инструкция Гагарину состояла из четырех слов: «Ничего не трогай руками». Юрий Алексеевич, по моим наблюдениям, держался хорошо. Я ожидал худшего после обрушившейся на него славы. Он не задрал нос, во всяком случае, по отношению к нам у него никогда не проявлялось ни зазнайства, ни амбициозности. Он слетал один раз, а другие летали и по два, и по три раза, у кого-то было даже четыре полета. И дело не в том, что космонавтов не хотели пускать по второму или третьему разу, что за них боялись, - нет. Стояла огромная очередь желающих, кто не летал еще ни разу! Гагарин прекрасно понимал, что как рабочий космонавт он уже вряд ли будет использован, он стал символом, и это его угнетало, ему было больно, поэтому он одержимо рвался к следующему полету. Скорее всего, его бы не пустили, но он тренировался, формально еще имел данные для дальнейшей работы в космосе. Сплетен и пересудов вокруг него наплели слишком много, он был настолько на виду, что некоторым, возможно, мозолил глаза. Откуда, например, возник дурацкий миф о том, что он погиб с летчиком Серегиным по пьянке? Это абсолютная чушь. Состоялся один из многих тренировочных полетов, которые он выполнял регулярно, хотя я лично считаю, что он зря это делал; как первый космонавт мира Гагарин представлял собой некую государственную ценность, реликвию, поэтому я бы перед ним поставил стеклянную витринку с надписью: «Национальное достояние», и никаких экспериментов.
Я в свое время долго размышлял о Королеве, фон Брауне, которые действительно совершили крупные открытия, я бы сказал, открытия общемирового значения, и думал, как их назвать одним словом: великий ученый, великий инженер? Все это ерунда. Великих ученых много, много и великих инженеров, а эти люди были явлениями уникальными. И я не придумал лучшего слова, чем полководец. Если я, человек совершенно иного склада, могу представить себя начальником штаба, но никак не полководцем, то Сергей Павлович был именно полководцем в освоении космической техники, по-моему, это самое точное определение; я могу, например, представить себе Королева в маршальском мундире, командующим фронтом. И мечтал он, конечно, о большем, нежели запуск в космос человека, он мечтал о покорении космоса в широком смысле этого слова. Не одного человека отправить, а много людей, создать на Луне несколько баз, слетать пилотируемым полетом на Марс... Мало ли что можно придумать. Все это его очень интересовало, он старался сделать как можно больше и быстрее, поэтому и говорил мне: нам с тобой осталось немного. То есть ничего нельзя откладывать на столетие. Не чувствовал смерти, но понимал, что нужно все делать очень быстро, по сравнению со стоящими задачами времени отпущено не так много. В конце декабря 1965 года Сергей Павлович Королев ненадолго лег в больницу на пустяковую операцию. Он планировал совещания, которые проведет после выписки, коллеги ездили к нему перед операцией и обсуждали текущие проблемы; он давал поручения со сроками исполнения. Во время операции выяснилось, что у него запущенный рак, самый страшный вид его, саркома... Его смерть была для нас всех ударом, потому что он ушел буквально на лету. Нельзя представить себе, что было бы, останься он жить. Его уход был тяжелой потерей для ракетно-космической техники. Если бы он остался жить, мы бы сделали больше. Ушел полководец, и армия стала менее боеспособной. После смерти С.П. Королева обстановка в его фирме стала быстро меняться. БВ еще продолжал там работать, но исчезла новизна, иссяк азарт, и интересы Раушенбаха переместились в иную сферу. К этому времени началась «академическая стезя» Бориса Викторовича: в 1966 году его избирают членом-корреспондентом, а в 1986 году - действительным членом Академии наук СССР. Еще при жизни Сергея Павловича я начал преподавать на физтехе МГУ, а потом уже на Долгопрудной, когда факультет выделился в специальный институт. Года через два после смерти Королева я ушел из фирмы и стал только преподавать. Наступил конец спортивно-романтической эпохи в космосе; для себя я в свое время поделил всю космическую деятельность на полет мечты и фантазии, спортивноромантическую эпоху, нормальную инженерную деятельность. Когда началась рутинная инженерная работа, мне стало скучно, и я рванул, смотался. Ведь без романтики вряд ли что имеет для меня смысл. Но романтика умирает медленно, не сразу кончается, образуется некое пространство, в это пространство залезает нечто другое, чем я начинаю заниматься параллельно с прежним делом, и так у меня происходило всегда. Я начал заниматься искусством, еще продолжая активно работать в области ракетной техники. Искусство поначалу казалось интересной мелочью в моей жизни - я имею в виду профессиональную жизнь, в обыденной жизни каждого человека искусство всегда занимает большое место, - но постепенно эта мелочь стала увеличиваться, разрастаться и «съела» интерес к космосу. Но вот что забавно: все, чем я начал заниматься в искусстве, было связано с космосом. Первоначальный толчок был дан размышлениями о стыковке космических аппаратов с помощью ручного управления. В конструкции наших космических аппаратов космонавт может видеть происходящее перед ним только на специальном экране. И я задался вопросом: насколько правильно изображение на экране передает действительную обстановку (можно ли по нему управлять?)?
Что видит наш глаз, и что видит наш мозг? Раушенбах пришел к выводу, что это не одно и то же. Вывод, в свою очередь, потребовал математического описания работы мозга, которое было дополнено психологическими доказательствами. Изучая законы зрительного восприятия, академик Раушенбах приходит к выводу, что законы эти различны применительно к интерьеру и к пейзажу; и настоящий мастер, сам того не ведая, обязательно внесет в картину элементы, противоречащие собственному зрительному восприятию. Оторвавшись от космонавтики и оказавшись как бы в свободном парении, Раушенбах получил возможность иного видения мира. Сегодня для него ясно, что материя и ее законы не в состоянии объяснить всю сложность окружающего нас пространства, что в мире, по словам Андрея Дмитриевича Сахарова, существует нечто лежащее вне материи и не подчиняющееся ее законам, нечто отепляющее мир. И это чувство, по Сахарову, можно считать религиозным. Нет плохого и хорошего времени, есть время, в котором мы живем, и в этом отведенном нам времени надо жить «на полную катушку». Только полнота жизни заключается не в набивании карманов и желудка, а в том, чтобы жить достойно. Не дай Бог, если кто-то расценит мои слова как «послание к потомкам». Но мы все-таки должны помнить, что мощь человека растет с каждым годом, в особенности в последнее столетие, и если раньше кто-то мог «насолить» только своей семье, деревне, городу, наконец, стране, то сейчас один человек может, в принципе, уничтожить весь мир. Я не говорю, что такой человек сегодня есть. Важно, чтобы он не появился. Человечество упрямо идет к той грани, где возможность самоуничтожения становится реальной и вероятна даже по ошибке. Люди всё глубже изучают природу разрушения, ставят всё больше физических опытов, и я сейчас скажу глупость с точки зрения современной физики, но я скажу ее, чтобы было понятно: представьте себе, что физики в процессе экспериментов сделали шаг, после которого стала гореть вся материя, и сгорела Земля, сгорели люди, сгорело всё! Дорасщеплялись... По материалам портала www.pereplet.ru | |||||||||||||||||||||
Патриарх Московский
и всея Руси Алексий II
писал о Раушенбахе:
Королев всегда хотел запускать в космос живые организмы и запустил собачек, черепах, еще кого-то. После удачных
беспилотных запусков наступил наконец момент, когда мы могли рискнуть человеком. Это
был сложный момент. У Королева имелось естественное желание, чтобы все произошло как можно быстрее, чтобы это случилось при его жизни, а не после смерти. Тем
более, что американцы тоже готовили запуск человека, и нам надо было их опередить. По этому поводу шла нормальная
спешная работа.
Это привело меня к теории перспективы, а потом к искусству. И я углубился в дебри искусства безболезненно и естественно,
не чувствуя никакой депрессии или дискомфорта при этом переходе. Просто потеря
интереса к одному и проявление интереса к другому - мягкое перевоплощение. В этом не
было ни спорта, ни романтики, потому что искусство и искусствознание, вера и религия
существуют вечно, и в человеке всегда живет и будет жить какое-то беспокойство,
желание проникнуть как можно глубже в сущность всего этого. Поэтому я ни с кем
не вступал в соревнование, садясь за книги по теории перспективы в изобразительном
искусстве или за статьи о смысле троичности в религии.
|
© Православный просветитель
2008-24 гг.